Французская встреча с елецким привкусом

 

КОЛОКОЛА ПАМЯТИ

 

Рассказ написан  5 июля 2011 года. Есть много фото иллюстраций по теме

Машина с архимандритом Алексием выехала к Грассу засветло.

Солнце , рассветное, дремотное, еще тускло освещало холмы Мурмелона ле Грана, где он дослуживал старцем в основанном им на земле Франции русском скиту.

Желание увидеть знаменитый собор Богоматери 13 века в Грассе, этой мировой столице парфюмерии, к архимандриту, Владимиру Леонидовичу Киреевскому пришла год назад, в виде болезненного желания.

 Настойчивого и дерзкого —  прикоснуться к старым стенам храма, пройти по улочкам, где сейчас живет его одногодок, однокурсник по Елецкой гимназии Иван Бунин, с которым вместе, недоучившись, разбрелись по свету…

 Киреевский слышал, что ныне Нобелевский лауреат влачит полуголодное состояние, вместе со своей больной Верой Ивановной…

Поэтому Архимандрит вез с собой для друга юности и земляка три корзины, где заботливые монашки скита уложили круги французского сыра, завернутые в пергамент ветчину и бекон, а также бутылки «бордо»…

Священник оглядывал просторы, а перед ним проносились картины детства – ливенские дали, родная Анненка, названная отцом в честь его сестры, что работала учителем в Борках и потом , вместе с Офросимовыми и Шереметьевыми растворившаяся в российских просторах времен его выезда на Афон…

Борки. Здесь он помнит дом Офросимовых, большой, двухэтажный, с колоннами, где его дядя – Михаил Офросимов, известный музыкант, сочинитель романсов, играет на рояле свою музыку, а он, выходит на балкон, и оттуда сверху, смотрит на реку Олым, где у брода- маленькими коричневыми  козявками кажется большое стадо коров, спасающееся от оводов в омутке,  у  мельничной запруды…

Брат Владимира Киреевского – Александр Леонидович, отчаянный любитель верховой езды, вместе с друзьями, братьями Шереметевыми из Малых Борок —  все норовили  приучить к седлу…

Архимандрит поморщился, вспоминая, как на речном броду , переезде через Олым , у Навесного – его лошадь вдруг понеслась, захрапела… и он свалился с нее на глинистое дно,  и сильно ушиб правый бок…

А теперь вот – Франция, приход в Биянкуре, под Парижем, и теперь , на его пастырской старости —  скит в Мурмелоне…Скит. Устроенный им тщательно,  да кладбище, где он с командирами «Союза русских комбатантов», недавно открывал новый плод устремлений — — храм- памятник Воскресения Христова…

Думы архимандрита прервал колокольный звон.

 А  из за поворота показались пригороды Грасса,  чопорные домики, стайками  они  спускались  с холмов, тормозя  у дороги, петляющей, как заяц — по сенокосам…

         

 ВСТРЕЧА С ЗЕМЛЯКОМ

 

После службы в старинном храме 13 века, архимандрит отправился к земляку, другу юности. Местный  священник из числа русских эмигрантов довез до домика, где жил Иван Бунин быстро.

Дверь открыл сам хозяин. Бунин подслеповато вгляделся в лицо гостя…

-Иван, ты меня не узнаешь? – Владимир протянул Бунину руку, долго тряс, наперсный крест подпрыгивал, а Бунин удивленно , обрадовано, произнес:

-Володя?! Так ты писал, что приедешь через неделю… Рад, рад, заходи…

Пока заносили корзины с продуктами, под охи больной хозяйки дома —   архимандрит успел рассмотреть квартиру нобелевского лауреата. Неухоженную, носящую следы эмигрантской нищеты…

В Грассе Бунин жил, как и многие русские, покинувшие Родину, зараженную огнем большевизма – скудно. Премиальные, привезенные из Стокгольма – разошлись, много средств ушло на лечение жены писателя.

Но все же Киреевский удивленно заметил на стене у окна картины Фрагонара, уже известного художника из Грасса.

Значит, Иван еще держится, не упал духом…

Пообедали в махонькой кухне, Бунин сначала был желчным и угрюмым. Ругал всех русских писателей и поэтов, особенно досталось Зинаиде Гиппиус и Владимиру Маяковскому…

На предложение Владимира почитать свои стихи – Иван  зло сказал:

-Володя, еще раз попросишь прочесть мне свой юношеский, рифмованный вздор – отдеру тебя за бороду!

Но после стакана бордо перед архимандритом предстал другой человек. Появился живой оптимист, деловой и энергичный.

Он  вдруг  хитро подмигнул Киреевскому, сходил в гостиную, покопался в книжном шкафу, вернулся с книжкой.

-Володя, это твои стихи, изданные во Франции. Случайно купил в Париже, у своих друзей…

Архимандрит чуть покраснел. В руках Бунина была , действительно, его книжечка, сборник стихов «Колокола памяти». Книга эта раритет – всего вышло 500 экземпляров карманным форматом.

-Володька! Нахрена, пардон муа, ты подался в святоши, право! Ты ж по линии дела – родственник самому поэту Жуковскому! И пишешь ты хорошие стихи!

От похвалы Бунина архимандрит смущенно закашлялся, произвольно перекрестился в угол, где вместо икон висела картина Бреа…

-Нет, Володя, я считаю твои стихи настоящими! Ты хоть и на три месяца моложе меня, Киреевский,  а иногда пишешь, как мудрец столетний…

Бунин открыл книгу и стал читать, старческим, он еще сильным баритоном:

Я помню родные проселки

Там пахнет надменно полынь-

Степную речушку Олымь,

На взгорье согбенные елки,

Тихонько гудит граммофон,

Вертинский поет , причитая,

А я – вспоминаю Афон,

И речку родимого края…

А я вот читаю, Володя, и вспоминаю свою Каменку, родные мне Бутырки, вспоминаю, как меня дядька, сын предводителя местного дворянства, говорун на трех языках – учил постигать романтику, просыпал во мне тягу путешествиям… Кажется, я и на Цейлоне однажды вспомнил, как мы с тобой однажды в Ельце завели разговор, чтоб сбежать попутешествовать куда либо в Индию, помнишь, Володя?

Архимандрит улыбнулся, его глаза застилали слезы, вот за этими грезами, и детскими воспоминаниями он наверняка и рвался  сюда, в Грасс, пропахший розами и жасмином…

А Бунин снова полистал его книжку стихов, и стал декламировать стихи о той самой ностальгии, что обжигает и мучит душу эмигранта:

Среди пыльных предместий Парижа,

Снова юность мерещится мне:

И орловские степи я вижу,

И курганы в родной стороне,

Неизбывная, жесткая память,

Словно колокол . Сердце – набат.

Истончается сердце, как пламя,

Эмигрантская, злая судьба…

Мать-Россия , твой сын не отринут,

Слово Божье , как губка, впитал

Облаков пролетает перина,

В них мечтою к курганам летал,

У сожженного, отчего дома,

У часовни, со сбитым крестом –

Я стоял, разливалась истома,

И кричал коростель под кустом…

Среди пыльных предместий французских,

Средь гортанных и чуждых речей —

Я все тот же – до капельки русский,

Позабытый, заблудший, ничей…

Бунин перечитал еще раз последнюю строфу, театрально показал пальцем на крест архимандрита, сказал:

-Поменял ты, Вова землячок, лиру на крест, а ведь зря… Дед твой, по материнской линии – поэт Жуковский, Пушкина на ноги поставил. А ты вот теперь все больше на парадах русских скаутов и витязей в Мурмелоне – песни да стихи на родном языке слушаешь… Лира – это ничуть не уже креста, это я тебе, грешный, говорю!

В ответ архимандрит подпустил шпильку:

-Нет, это вино в тебе говорит, Ваня, мне мое служение не мешает и стихи писать, и любоваться нашими витязями и скаутами на парадах!

Киреевский видел, с какой жадностью семья Бунина набросилась на свежие монастырские продукты.

Не зря, не зря говорили, что от постоянного голода Бунин уже к правителям большевицкой России в письме обращался за поддержкой. От нищеты и постоянного голода – Бунин среди мытарств — забыл все то, что высказал большевикам в своих «Окаянных днях», почувствовав, что все же тянет душа  мятущая на родину, умереть не на погосте под Парижем, а в родных Воронеже или Ельце…

— Иван, а теперь мне свои стихи почитай! Архимандрит прикрыл свою книжечку, дав понять, что ждет от друга юности его Лиры…

Бунин замолчал, стушевался…

Тогда сам Киреевский стал наизусть читать стихи его друга юности:

И ветер, и дождик, и мгла
Над холодной пустыней воды.
Здесь жизнь до весны умерла,
До весны опустели сады.
Я на даче один. Мне темно
За мольбертом, и дует в окно.

Вчера ты была у меня,
Но тебе уж тоскливо со мной.
Под вечер ненастного дня
Ты мне стала казаться женой…
Что ж, прощай! Как-нибудь до весны
Проживу и один — без жены…

Сегодня идут без конца
Те же тучи — гряда за грядой.
Твой след под дождем у крыльца

Расплылся, налился водой.
И мне больно глядеть одному
В предвечернюю серую тьму.

Мне крикнуть хотелось вослед:
"Воротись, я сроднился с тобой!"
Но для женщины прошлого нет:
Разлюбила — и стал ей чужой.
Что ж! Камин затоплю, буду пить…
Хорошо бы собаку купить.

 

Бунин побледнел, он внимал своим стихам как то отрешенно…

А архимандрит, как настоящий диакон, громко, как с клироса молитвенную песнь, прочел еще стихотворение Ивана:

Пустыня, грусть в степных просторах.
Синеют тучи. Скоро снег.
Леса на дальних косогорах,
Как желто-красный лисий мех.

Под небом низким, синеватым
Вся эта сумрачная ширь
И пестрота лесов по скатам
Угрюмы, дики как Сибирь.

Я перейду луга и долы,
Где серо-сизый, неживой
Осыпался осинник голый
Лимонной мелкою листвой.

Я поднимусь к лесной сторожке —
И с грустью глянут на меня
Ее подслепые окошки
Под вечер сумрачного дня.

Но я увижу на пороге
Дочь молодую лесника:
Малы ее босые ноги,
Мала корявая рука.

От выреза льняной сорочки
Ее плечо еще круглей,
А под сорочкою — две точки
Стоячих девичьих грудей.

 Фраза про девичьи груди в устах архимандрита звучала несколько диковато  и озорно, Бунин невольно улыбнулся, прокашлялся, и  уже сам прочел свое давнее стихотворение:

Еще от дома на дворе
Синеют утренние тени,
И под навесами строений
Трава в холодном серебре;
Но уж сияет яркий зной,
Давно топор стучит в сарае,
И голубей пугливых стаи
Сверкают снежной белизной.

С зари кукушка за рекою
Кукует звучно вдалеке,
И в молодом березняке
Грибами пахнет и листвою.
На солнце светлая река
Трепещет радостно, смеется,
И гулко в роще отдается
Над нею ладный стук валька.

 

И повисла после стихов тишина… Что сейчас вспоминали стихотворцы, какие дали и просторы вставали перед их глазами, прочувствованно влажными  и старческими?

Далекая Анненка и  тенистые Борки, перекаты Олыми, где архимандрит в молодости ловил бабочек сачком, подаренным юному зоологу  теткой из рода Елагиных, что прибыла в  Петропавловское  из далекого имения Долбино, что на тульской земле?

Окрестности Бутырок, охота с молодой собакой в лугу на коростеля? Проселки Суходола?…

Кто знает. После долгой паузы, повисшей тишины, Бунин на правах хозяина предложил архимандриту свой дом для ночлега. Но Владимир отказался, по русски троекратно обнял и поцеловал друга юности Ивана, потом пожал руку бледной и тихой от болезни жене писателя..

Вышел из кухни,  тихо положил конвертик с деньгами на тумбочку в прихожей писателя, возле портрета  Галины Кузнецовой, желтого и пыльного, и шагнул на улицу. Изнемогающую от солнца, запахов и городского шума.

Легкое дыхание ароматов самого «парфюмного» городка Франции – вызывало у Киреевского  желание уединиться в отеле, где можно будет открыть саквояж, со старым семейным альбомом, и вспоминать, вспоминать, вспоминать. Те ливенские дали, где ручей Курганчик – напевал ему в детстве колыбельную…

Владимир Леонидович Киреевский вздохнул, еще раз помахал Бунину из окна такси, пытаясь запечатлеть в памяти лицо этого искаженного лишениями русского поэта и писателя, что как и он – медленно умирает вдалеке от Отечества…

Томик его стихов «Колокола памяти», с хорошей рецензий Бунина на пустой последней страничке – покоился в папке, ее архимандрит прижимал к себе, как неслыханное сокровище.

День отбрасывал короткие тени, что выглядели солнечными карликами на громаде Собора Богоматери, к которой архимандрита подвез веселый таксист, выходец из Харькова…

На площади было тихо и скучно. Только одинокая бабочка, обычная крапивница, мельтешила у цветочных вазонов на фоне пыльной  изгороди.

 

Александр Елецких, член СЖ РФ, Председатель ТРНКО «Восхождение»

Есть для оформления фото : Бунин, В Киреевский, дом Бунина в Грассе.